Накануне февраля 1917 года Россия оказалась единственной в истории человечества страной, у которой не было ни одной здоровой, общенациональной и сильной правой партии. Даже упитанные кадеты были левым центром. Они метнулись в белое движение только тогда, когда их бывшие союзники — социал-демократы стали ставить их к стенке. Нет ни одной партии, у которой не было бы левых, правых и центра. Но чтобы не путаться в трех соснах, надо всегда помнить о масштабах. Есть неразбериха мелких партий, но есть мировой политический процесс. Мы держава мировая, а потому должны выверять партии и движения не по кочке межрегиональной или иной, а по мировой шкале. По общемировому табелю все коммунисты и весь социалистический интернационал при всей пестроте спектра есть левое движение в мире. На земле по этой шкале нет ни одного правого коммуниста. И Полозков, и Горбачев, и недавние члены КПСС — Попов, Травкин, Станкевич — это всё левые. Горбачев и Миттеран — это левый центр. Как, скажем, Буш, Коль или Тэтчер — это правый центр. В 1917 году государственный корабль не мог не перевернуться, когда все партии бросились к левому борту.

Страна, в которой почти все партии одержимы перестроечно-реформаторским зудом, обречена на смуту. И вряд ли какой-либо умный бизнесмен вложит деньги в страну, где для взаимоупора, порядка и силы нет ни одной созидательно-правой партии. Будем помнить, что за последние сто лет левые ни одному народу в мире не принесли счастья. Даже фашистская национал-социалистическая рабочая партия выползла из левого социалистического движения. На каком фланге ГУЛАГ и на каком Освенцим — справа он у них или слева, — пусть решают сами левые. Ну, допустим, на конгрессе социалистического интернационала. Но это не значит, что в левом движении не было и нет людей, одержимых благородными стремлениями. Отнюдь. Наше левое движение в XIX веке вобрало в себя почти все самое подвижническое, что дала Россия. Но есть один закон, который не должен быть никогда нарушаем в нашей стране при любой политической перепалке. И закон этот касается нашего воинства.

В России можно освящать частную собственность, внедрять парламентаризм, митинговать, но единственное, чего нельзя делать в России (как показали события с февраля 1917 года), — это никогда не трогать армию, а тем более шельмовать ее, хихикать, ёрничать по ее поводу. В России это занятие самоубийц. Гибель миллионов невинных в 1918, 1923, 1933, 1937-м и т. д. началась с сознательного унижения офицерского корпуса.

Второй главный исторический урок, который мы должны усвоить в преддверии нового тысячелетия, — это нерушимость святых уз русских, белорусов и украинцев как гарантов державы. Они не русскоязычные, как неуместно и глумливо острит печать, они после 1812, 1933, 1945-го и после Чернобыля уже не мало-, бело- или великороссы, а правороссы.

В Германии есть земли, которые имели тысячелетние свои династии, даже веру разную (баварцы — католики, пруссаки — протестанты), но считают себя германцами и живут в прекрасной федерации. А здесь и вера одна, и судьба одна, и языки одного корня, — здесь ли не быть братству?!

Где, в какое время и на каком поприще с наибольшей силой, выразительностью и жертвенностью проявилось русское товарищество трех народов-братьев? Воплотилось это в создании на рубежах первой в мире не наемной, не феодальной и не рекрутской армии — а подлинно всенародной армии в лице казачества. Казачество — главный творческий подвиг народа в веках. Если китайцы для защиты рубежей воздвигли Великую китайскую стену, то русский, украинский и белорусский народы создали Великую православную казацкую стену. Этот грандиозный живой вал заслонил правороссов, протянулся от Японского моря до Черного и от Дуная до Амура,

Россия встретила октябрьский переворот одиннадцатью казачьими войсками. История не знает случая, чтобы Дон воевал с Сечью при любом столкновении держав. Об этом-то русском товариществе и пророчествовал Тарас Бульба. Белорусы выдвинули на рубежи “панцирных бояр” (этих несгибаемых крестьян позже переселили в XVIII веке в Сибирь). Россия провела с Турцией больше десяти кровопролитных войн. Но при всей военной мощи и ресурсах русским солдатам ни разу после Олега не довелось драться ни под стенами Константинополя, ни в самом городе. А вот объединенный флот Дона и Сечи задолго до Петра не только разгромил наголову линейный флот Оттоманской империи, но донцы и запорожцы не раз наводили ужас на столицу османов и дрались на улицах Стамбула прямо под окнами султанского гарема, ибо ни моряков, ни воинов, равных православным казакам, мир не видывал. Это признавали и на Западе не раз. Когда священник читал Евангелие перед Казачьим кругом, сечевики и донцы молча и грозно вынимали из ножен наполовину шашки в знак готовности умереть за правое дело. Вы помните, как рассчитался со своим сыном Андреем Тарас Бульба за измену православию? Запад справедливо называл казачьи войска “христианскими республиками”, таковыми их признавал и русский народ, в сознании которого казак был всегда олицетворением русского идеала жизни, где вольный уклад соединил без государства плуг с шашкой.

После 1812 года, когда казаки были признаны всей Европой лучшей в мире кавалерией и превзошли как кирасиров Мюрата, так и венгерских гусар, многие страны пытались создать у себя войска по образцу казачьих. Но ни у кого не получилось — ни у Англии, ни у турецкого султана Хамида, который пытался из курдов сформировать иррегулярные полки по типу казачьих войск — “хамидие”. Казачество — творчество только правороссов, и повторить это не дано никому, как никому не пережить их судьбу. Вот почему тайна русской жизни и русской судьбы заключена в ее границах. Только у одного народа в мире граница дала народу жизнь, родила эпос (былины и “Слово о полку Игореве”), отлила в форме круга политический уклад. Без знания границы и сейчас ни одного шага разумного не сделать правительству.

Под стенами великого казацкого вала правороссов тысячу лет разыгрывались самые главные битвы народа. Под этими стенами на южных рубежах России Румянцев станет Задунайским, Потемкин будет Таврическим, Долгоруков — Крымским, Суворов — Рымникским, Дибич — Забалканским, Паскевич — Эриванским, Муравьев — Карским, Семенов — Тянь-Шаньским, другой Муравьев — Амурским и самый великий русский воин после Ильи Муромца — Ермак по повелению Ивана Грозного станет князем Сибирским, и в знак утверждения княжеского достоинства ему будет послана воинская реликвия — доспех самого крупного русского полководца князя Шуйского. Сам Илья Муромец, восемьсот лет со дня смерти которого не отметила ни одна газета, потому что все, кто сыто икает, день и ночь воют о пустых полках магазинов, а баловни застоя придумали такое мерзкое словосочетание — “накормить народ”, будто речь идет о беспривязном содержании скота. Они же когда-то пустили в оборот хитрую идейку, что в казаки бежали в основном беглые холопы и голытьба. Исторические свидетельства подтверждают, что первыми уходили справные крестьяне, окрепшие хозяева и часто старосты деревень — словом, те, для кого было создано позже, созидательной столыпинской порой, сильное, точное и разящее слово — КУЛАК.

Потому-то за всю историю русской живописи нет более пасквильной и неверной исторически картины, чем “Запорожцы пишут письмо турецкому султану”. Среди этих расхристанных люмпенов, этих типов, подсмотренных около городского кабака, нет ни одного казака. Казаки, пробегавшие на чайках и стругах от Днепра до Синопа, Варны и Стамбула через все Черное море на морских веслах, готовые по сигналу броситься на абордаж, казаки, непобедимые в седлах и в рукопашной, эта лучшая в мире морская пехота на судах “река — море”, пришедшая на Дон и Сечь, чтобы отомстить за полон сестер и братьев, за пожарища “русских украин”, — эти казаки не только не были худосочны, тучны и брюхаты, но, выполняя работу “чемпионов мира” по гребле, они не имели ни грамма лишнего веса. Казаки — это молодежь не старше тридцати, это бойцы русского исторического “спецназа”. Если юный лейтенант жил на последней войне не больше одной-двух атак, то жизнь казака была ненамного длинней. Он знал, что в случае неудачи его, как милость Божья, ждет галерная цепь. Но чаще, если живым, не приведи Господь, дался врагу, неминуем кол или кипящая смола. Репинская картина (как и его “Бурлаки на Волге”) — это русское искусство, оскверненное критическим прищуром на действительность. Великая казацкая стена от Японского до Черного моря — это русская “украйна” на западном и восточном его флангах, и сейчас звучит древняя и певучая речь малороссов как отголосок былинной киевской поры.

На этих же украйнах, за казацким валом, в русскую лексику вошло сначала слово “кавказцы” — речь идет о ермоловских офицерах отдельного кавказского русского корпуса, спасшего грузин и армян от физического истребления. Кавказцы отличались умом, отвагой и независимостью нрава. Это в их рядах сложили свои песни офицеры Лермонтов, Бестужев, Одоевский и впервые в новой истории воспевшие величие духа своих соперников. Как позже это сделает Толстой в “Хаджи-Мурате”.

После слова “кавказцы” в русскую лексику пришло слово “болгары”. Так называли русских солдат, дравшихся за свободу Болгарии. Двести тысяч их легло на Балканах. “Болгары” -— это прежде всего офицеры Скобелева, Радецкого, Драгомирова.

После “болгар” Россия заговорила о “туркестанцах”. Туркестанцем был маршал Шапошников, как и русский военный министр Куропаткин, прославившийся отвагой и умом капитан в отряде Скобелева в Болгарии. Куропаткин, уже военным министром, не позволял, чтобы хоть один офицер-“туркестанец”, появившись в Петербурге, не отобедал у него дома. “Туркестанец” было словом, наполненным для них особым звучанием.

Наконец, в русском языке появилось слово “афганцы”. Из-за куцей памяти своей мы предаемся стенаниям: дескать, вот жили хоть и небогато, но вполне терпимо, хоть и постанываем о пустых полках, а холодильники не пусты, — словом, жили тихо, приземленно, набивали себя мороженым мясом без постов да овощами с нитратами, боялись болезней, любили слухи, молились сертификату, и вдруг в эту застойную заводь ворвались “афганцы”, презирающие “обывательские” радости, где магазин заменяет приходскую церковь, а универмаг — кафедральный собор, где целая формация, выросшая на чужой дрыг-эстраде, убеждена, что люди делятся только по возрасту (молодежь или не молодежь) или по полу — даже в обращение вошло: “мужчина”, “женщина”. Формация, которая все свое оскверняет, а от заграничного пускает пузыри, и “ловит” свой “кайф”-наркотик в любимом занятии дураков—осуждении порядков и в критике начальства на типовых кухнях. “Афганцы” отвергли это, как сказал бы Флоренский, “люциферическое евангелие Пайка”. Поле горных засад, свиста пуль, взрывов мин, после перевалов, походов и тоски им не могли не со показаться комичными их сограждане-несуны. Нет почти ни одного мужчины или женщины, которые не семенили бы угрюмо с сумкой в руках. У всех пакеты, портфели, сумки, авоськи, рюкзаки, кошелки. Такого не было никогда. Раньше были зонты, трости, стеки и посохи. Теперь все что-то несут. Каждый несет свой паек — от высших аппаратчиков до критикующих их телезрителей. Страна несунов. В минуты затишья на эскалаторах и в транспорте, зажав сумки, слюнявят друг друга и обжимаются — такова теперь любовь пайконосцев. Почувствовав, что “афганцы” неподкупны, смелы и принципиальны, решили их приручить, задобрить телевсхлипыванием над их горькой участью, ранами и увечьями. Даже самый покалеченный “афганец” на голову выше и счастливей любого сертификатного кооператора. То, что ведомо “афганцу”, что он хранит в сердце, не купишь ни на золото, ни на маги, “Тойоты” и шашлык: их святыня—это воинское братство и верность державе.

Но вернемся к “кавказцам”, “болгарам”, “туркестанцам” и “афганцам”. При всем различии этих слов и заключенном в них понятии всех их роднит три базовых принципа. Во-первых, все они родились на южных рубежах России, на русских “украйнах” под стенами великой казацкой стены, отмеченной самой длинной в мире русской пашней от Дуная до Амура. На тех южных рубежах, лицом к которым стояло тысячу лет воинство. Второй базовый принцип — слова эти родились в столкновениях с самыми реакционными и клерикальными режимами, готовыми и грабительские мотивы драпировать дорогими простым людям религиозными идеалами.

И третий базовый принцип заключается в том, что даже злостные враги России вынуждены были признавать, когда уляжется пыль, истерика и демагогия, что действия русских в этих краях оказали прогрессивно-благотворное влияние на судьбы насельников края.

Что касается Афганистана, то надо со всей суровостью признать, что не солдаты повинны в трагедии, а политики. Если бы наши политические деятели проявили бы столько же мудрости, сколько доблести показали солдаты, то не погиб бы ни один наш солдат и ни один афганец. Мы могли и должны были ввести войска только с одной целью — не дать разгореться братоубийственной гражданской войне.

Но те политические пошляки, которые сравнивают Вьетнам с Афганистаном, оскверняют тысячелетнюю историю русского воинства. Не говоря о том, что из Вьетнама не стреляли по Америке, а из Афганистана обстреливали, и не раз, нашу территорию.

Те же пошляки умалчивают о том, что еще за три года до ввода войск Хекматияр не скрывал, что он завладеет северным Афганистаном и превратит всю нашу Среднюю Азию в одну кровавую “Фергану”.

Они же умалчивают, что Зия уль-Хак хотел прибрать Афганистан и создать военный блок против СССР, включить в этот пакт Турцию, Иран, Афганистан и Пакистан и заполучить на это дело как нефтедоллары, так и американские доллары. Афганская война в историческом плане сравнима по печали, рожденным там песням, оторванности от Родины и героизму с трагическим походом князя Игоря в половецкую степь. “Слово о полку Игореве” родилось на тех же южных рубежах России, и каждый “афганец” в душе не раз воскликнул за Гиндукушем: “О, Русская земля! Уж ты за холмом”. Да, она осталась за холмами. Для многих навек. Суворов сказал и о них: “Наша судьба высока”. Во всех штабах мира знают, что сила любой армии — в степени идеализма солдат. Совратители же пишут о том, что нам нужна наемная армия (они, чтоб запутать, называют ее профессиональной). Хотя нет ни одной армии в мире, которая не была бы профессиональной. Непрофессиональны только партизаны. Слово “идеализм” абсолютно недостижимая категория для нашей нынешней печати, потому все их писания об армии ущербны. Наемник и подвижник смертельно несовместимы. Самое страшное, что с нами произошло, — это то, что из страны подвижников мы стали страной телезрителей. С пьяным сознанием, склонным к огулу, шараханью, повальности суждений. Достаточно одному написать, что в Америке армия наемная, как всех телезрителей охватывает эпидемия слухов, как грипп. Подстегните это из телеящика — и можете вести толпу на штурм. Никто не задумывается, что в США кроме наемной армии есть еще развитая, с традициями, национальная гвардия. Ни один телеумник не скажет им, что есть американцы, которые выступают против наемной армии, считая ее позором Америки. От нашей телехозяйки скрывают, что в Америке двадцать процентов негров, а сержантов-негров в армии — до сорока процентов, и это вызывает такие проблемы, по сравнению с которыми наши прибалтийские дела нечто вроде фестиваля. Никто не говорит сто лет как осиротевшему без учителей русскому обществу, что наемную армию могут на время позволить себе только США, отделенные от возможных противников просторами океана, или Англия, не имеющая ни с кем сухопутных границ. Почему нет наемной армии в ФРГ, Франции, Испании или даже Турции.

Успели телеинъекциями задурманить даже офицеров. Человек при нашей историко-духовной подготовке может сорок лет прослужить в армии и уволиться, так никогда и не узнав, что же такое армия, каково ее место в судьбе России и что это за институт и в какие толщи он уходит корнями.

Только человек с безродным или, как раньше сказали бы, “скорбным умом” или провокатор может предлагать стране, у которой границы полтора экватора, наемную армию.

Иные хитрые аппаратчики говорят по телемостам, что это дело будущего, дескать, мы понимаем, как мы дикарски отстали от одной обетованной страны, но пока финансы не позволяют. Дайте накормить этот славный народ.

Даже хорошо, что телеумники подкинули нам эту идейку с наемной армией. Теперь мы будем знать, что такое армия в нашем Отечестве, что мы наследуем и каковы наши задачи в мире.

Ленин как-то сказал, что придет время, и мы будем мостить золотом общественные сортиры, Если бы этот день уже наступил и мы стали бы мостить золотом солдатские сортиры и матросские гальюны (пусть меня простят ученые певцы конвертируемой валюты, что я святотатственно ставлю рядом золото и гальюн, но, по учению Фрейда, накопление капитала и золота на бессознательном уровне глубоко смыкается с удержанием фекалий. Извините еще раз — это близко к запору. Может, поэтому теперь с такими потугами надуваются эстрадные певцы. Душа, как выразил это Вознесенский, — “совмещенный санузел”), — так вот даже если будем мостить золотом гальюны, даже в этом случае не имеем права заводить наемную армию.

Это вопрос даже не нравственный, хотя на свете нет ничего выше этого. Здесь — быть или не быть. Это вопрос жизни или смерти для детей.

Сейчас по стране ходят много блаженненьких и блуждающе-мечтательно говорят друг другу, заражая вирусом слабоумия: “Вы знаете, на нас никто не собирается нападать. Вы слышали? Говорят, армия уже не нужна”.

При этом Варшавский Договор рухнул, а НАТО как стояло, так и стоит. Распад Варшавского Договора не потеря, а великая крепость для нас. Лучше никаких союзников, чем тот, кто тебя ненавидит больше любого натовца. Много ли помогли немцам в войну румыны и итальянцы? Блаженненьким про разоружение мира, видимо, шепнули японцы, которые третьи в мире по вооружению. А может быть, из объединенной Германии прислали пальмовую ветвь.

Главный же враг уже триста лет одно твердит, что России не нужен Флот — им всем нужен, и хороший, а России не нужен, и побольше эстрады, водки, секса (кстати, когда фашисты вошли в Варшаву, они первым делом стали порнографию распространять, чтобы легче было блаженного и расслабленного втолкнуть в Освенцим. Потому порнография — форма фашизма.)

Американцы могут позволить себе наемную армию, потому что располагают глубоко укорененной моралью честного договора, коммерческого соглашения, они имеют вкус и привычку к капиталу, собственности, трезвости, способности копить и передавать по наследству традиции, состояние и ценности. Американцы опираются на сильную церковь и являются самой религиозной страной в мире. Обладают развитой культурой демократии и судопроизводства. Они чтят флаг и во всех своих неудачах корят себя, а не начальство. Они знают, что плохой солдат в поражении всегда обвиняет командование, а хороший солдат винит только себя.

Мы же сидим в типовых клетушках, как жабы, день и ночь критикуем начальство, сидим на прописке, что сильней любой крепостной зависимости, имеем паек в виде зарплаты, поем чужие песни, разрушили и загадили родные церкви и кладбища, отравили почву и воду, закоптили небо и мечтаем о наемкой армии, которая сразу, как и бывает у таких комбедовцев, всех осчастливит. Народ, который не уважает свою армию, будет кормить чужую армию.

Всеобщая армия — это последний наш ресурс, это единственное при одичании всеобщем, что даже при “дедовщине” делает нас единой семьей, придает даже при наших утратах единство и органичность. Вся наша держава стоит только на одном ресурсе — это два года бесплатного и бескорыстного служения мальчика. Его жизнь начинается с бескорыстного служения. Смогли ли мы ему объяснить, что, отдав два года, он стал богаче и несгибаемее. Что, отслужив, он внес в национальную сокровищницу самый большой в мире капитал — бескорыстие и идеализм. Только не стяжатель будет богат. Только подвижники способны сколачивать миллионные состояния. Когда умирал Аникий Строганов, создатель самой богатой фамилии в Европе, которая четыреста лет строила домны, церкви, фрегаты, мосты, отливала пушки, ковала оружие, возводила дворцы, больницы и богадельни, этот суровый промышленник перед смертью постригся в монахи. Они стали богаты и знатны потому, что народная вера — православие было для них выше денег. Они были богаты потому, что исповедовали принципы, что дух выше материи, идеализм выше брюха.

Все русские великие князья поступали таким же образом. Они принимали пострижение перед смертью. Великий князь — это всегда и Верховный главнокомандующий. С тех пор как существует русская армия и до сегодняшнего дня — она была и есть профессиональная армия. Авиация наша — образец профессиональной армии, в ней девяносто процентов высокоподготовленных офицеров и сложнейшая техника, которая не уступает любой авиации мира.

Сегодня мы имеем впервые в истории России главу государства, который никогда не был причастен к Вооруженным Силам. Не служило и почти все его ближайшее окружение. Рейган стал популярнейшим президентом Америки, подняв авторитет армии и сделав “вьетнамцев” гордостью Америки. До этого о “вьетнамцах” писали то, что сейчас мы имеем об “афганцах”. Об их якобы потерянности, педалировали не доблесть, а пленных, не братство, а отчуждение, не преодоление инвалидности, а безвыходность. Это не значит, что нет негатива в жизни. “Афганцы” не ангелы. Достаточно в любом сообщении изменить акценты и пропорции, как полуправда становится ложью. Сможет ли наш глава поднять на эту моральную и историческую высоту “афганцев”, которую они оплатили кровью? Кто введет “афганцев” в контекст русской советской истории и в непрерывную цепь усилий народа на южных рубежах Отечества?

Перестройка обернулась для офицерского корпуса неслыханной доселе ни в одной стране мира травлей в печати, оскорблениями и даже, как следствие этой атмосферы, убийствами в родной стране.

Как-то один из известных офицеров-“афганцев” пригласил меня на “круглый стол” встречи “афганцев” со студентами. Пришли и уверенно сели за стол рас кормленные студентки в дефиците и студенты, которых не взяли в армию по их немощи. Тогда студентов еще брали в армию. Беседа, как всегда, началась с поганенького и декадентского вопроса: “Скажите, что вы чувствовали, когда стреляли в живых людей?” Сидели “афганцы”. Все раненые. Все хлебнувшие лиха. Дальше — больше. Стали “афганцев” прямо оскорблять. Причем в тоне, подборе вопросов, паузах и многозначительности чувствовалось привитое с детства средой убеждение, что они-то и есть интеллигенты. Устав слушать напористых книголюбов, я выразил сомнение в праве этих пацифистов задавать здесь вопросы в такой форме и, чтобы поставить все с головы на ноги, заметил:

— Если взять, положим, сто журналистов, сто врачей, сто рабочих и колхозников, сто ученых, сто писателей, сейчас я бы сказал, и сто народных депутатов, сто учителей, — словом, сто человек любых категорий наших граждан и сто офицеров, то беру на себя смелость утверждать, что сто офицеров всегда и при всех обстоятельствах будут на голову выше. Вижу, — говорю, — недоумение и иронию на ваших прекрасных лицах, потому загибайте пальчики, а я буду перечислять, почему сто офицеров будут предпочтительнее.

Во-первых, жить по-своему может каждый дурак, — пусть попробует жить по уставу.

Во-вторых, жить по уставу — есть верный признак благородства натуры, ибо смирение есть стержень любого высокого служения. Только тот, кто умеет выполнять приказы, способен повелевать. Попробуйте научить выполнять приказы дворняжку. Только породистая собака способна к обучению и выполнению приказов, ибо только у породы есть память. Люмпен и шантрапа никогда не выполняет приказа, даже когда нехотя повинуется. Только кровная лошадь может брать барьеры. Не зря Наполеон говорил, что служить могут только дворяне. К слову, крестьяне и дворяне — одно сословие землевладельцев, с одним укладом и мировоззрением. Это один класс. Он-то и дает тысячи лет лучших в мире солдат.

В-третьих, сто офицеров будут лучше за гарнизонную тоску, заброшенность, одиночество, казарменное убожество и однообразие. Это крест, который не под силу даже нынешним монахам, ибо последним не присылают каждые два года бывших уголовников, наркоманов, больных.

В-четвертых, как бы ни было плохо в армии, даже при преступлениях, которые называют неуставными взаимоотношениями, за пределами армии гораздо хуже, ибо армия всегда портится последней. Не армия порождает “дедовщину”, а наоборот, общество несунов, взяточников, протекционистов, националистов, книголюбов, атеистов, общество, где аппарат, чтобы сохранить себя, создает хитрую редакцию вроде “Взгляда” и “Пятого колеса”, — вот это общество и заражает “дедовщиной” армию.

В-пятых, за верность офицеров знамени и державе. Потому-то ни один глава командно-административной системы не защитил публично армию, как не сделал это ни один глава командно-региональной системы. И те и другие знают, что за Гиндукушем и в Чернобыле, на Курской дуге и Халхин-Голе ни один офицер и солдат не умер за систему — они гибли за державу и Россию.

А те, кто готов отдать жизнь за народ, не устраивают тех, кто дерется за пайки и власть.

В-шестых, сто офицеров будут лучше за то, что за двадцать пять лет службы их семья двадцать раз переезжает. Это двадцать пожаров, двадцать утрат и разрывов. Их дети не знают укорененности, друзей, школ.

В-седьмых, за то, что без всяких Даманских, Афганистанов, Карабахов, Сумгаитов и Чернобылей они погибают и в мирное время. По американской статистике, каждый год погибает два полка летчиков — по-ихнему, два крыла.

В-восьмых, за то, что никто в стране не испытывает таких десятилетних унижений с наймом квартир и бездомностью, как они. За то, что командир атомной подводной лодки получает за свой труд столько же, сколько шофер бульдозера, а летчик-истребитель имеет оклад ниже оклада вагоновожатого.

За то, что, в-девятых, после всех мытарств службы он будет выброшен на задворки общества. За то, что в трудную минуту на улице, кроме офицера, кто еще придет на помощь. За то, что они получают в Баку, Карабахе, Фергане, Прибалтике, — за все грехи аппарата, к которому они никогда не имели никакого отношения.

В-десятых, за то, что путь офицерского корпуса был всегда жертвенным и ни один слой, сословие и группа, кроме священников, не подвергся в стране за семьдесят лет таким репрессиям и расстрелам, как офицеры.

В-одиннадцатых, заслоняя всех грудью, умирая за нас, они остаются самой социально незащищенной частью общества.

И, наконец, в-двенадцатых, хотя я мог бы еще назвать дюжину-другую доводов: сто офицеров будут всегда на голову выше за то, что нет на них ни одной вашей поганой иностранной нитки — они одеты во все родное. И именно эта приверженность родным началам более всего (вас сознательно, а большинство бессознательно) бесит.

Вы-то уже все заложили за дефицит и импорт. Мы и без певца гениталий Фрейда знаем, как могущественно подсознание...

Не стал им говорить, что наши офицеры одеты (по качеству одежды) хуже, чем все офицеры войск Варшавского Договора и НАТО.

Пусть, думаю, не злорадствуют. Сочувствия здесь не найдешь. В России не было, нет и не будет звания выше офицерского. Партия и народ никогда не были едины, а вот армия и народ едины вовек. Офицер — любимец народа со времен Ильи Муромца.

Все, кто болтает об Америке и рвется туда, — не любят этой страны и чужды ее духу. Они не ведают о духовном наследии Готорна, Эмерсона, Твена, Линкольна, Вулфа, Фолкнера, Уайетов и всех, кто верил в американскую мечту как поиск земли обетованной, всех, кто шел к неизведанному, не дойдя Фронтира. Если бы они были хоть на йоту приверженцы порядка и демократии, они давно заметили бы, что в США, чтобы поступить в военную академию, надо представить две рекомендации от сенаторов или ходатайство главы государства. Если бы в США их интересовали бы идеи, а не дефицит, они уже давно вещали бы по телевидению и по “мостам”, что каждый четвертый сенатор — высший офицер, а все сто процентов сенаторов служили а армии.

Но самое главное, они заметили бы, что ни в одной крупной демократии мира — ни в США, ни в Англии, ни в ФРГ и даже во Франции, а тем более в Японии — ни один офицер левых убеждений, не говоря о членстве в левой партии, а просто человек, имеющий даже левые симпатии, не продвинется дальше капитана. Ибо во всех уважающих себя странах слово “левый” вполне и давно ругательное, а слово “консерватор” звучит как комплимент.

Советую всем нашим левым приобрести новую покровительственную окраску. Сумели же японцы создать самую консервативную в мире партию и в насмешку над победителями назвать ее “либерально-демократическая”.

Мы имеем семьдесят лет левой идеологии и левой партии. Командно-региональная группа — те же левые, только еще левее. Я не говорю это в осуждение. История так надругалась над ними, что добавлять к этому нечего. Ни одна левая партия за всю историю ни для одной страны не добилась процветания — одни зияющие провалы. Хотя вопреки левым молодая мощь и идеализм русского, белорусского и украинского народов был так силен и в таком цветении, что даже надругательства левых всех мастей — от Свердлова, Троцкого до Сталина, Хрущева — не смогли помешать народу создать великую державу с подвижнической армией и флотами,

Читатель вправе спросить: каковы же тогда политические мотивы самого автора?

Отвечу без обиняков.

Князь Петр Вяземский как-то заметил, что политическое мировоззрение позднего Пушкина можно определить словами “свободный консерватор”.

“Консерватор” — в переводе “хранитель”. Любовь детей к отцу и матери, верность Родине и преданиям — чувство глубоко консервативное. Потому-то и говорят, что тот, кто в юности не радикал, тот без сердца, а кто после тридцати не консерватор, тот без ума. В 1956 г. я был исключен с восточного факультета Ленинградского университета за участие в сходке на площади Искусств с требованием “Руки прочь от Венгрии”. От дальнейших гонений меня спасло твердое заступничество моего наставника академика И. А. Орбели. Но из университета был все-таки изгнан. Я не сожалею об этом поступке и не горжусь им. Видимо, так и должно быть. Но седовласые левые, как и седовласые сексологи, то есть блудологи, по телевизору меня удивляют. Видимо, наша несчастная страна единственная в мире, где это возможно.

Коли “консерватор” есть хранитель очагов, воды, преданий, почвы, лесов, семьи и державы, то я консерватор. Слово же “свободный” говорит о готовности и открытости к новым веяниям и идеям и реформам — ибо жизнь есть мудрый баланс между постоянством и переменами.

“Не тщись на блистание, но на постоянство”, — завещал общенародный наш учитель Суворов.

Таким образом, я отношу себя к пушкинской политической традиции, уходящей корнями в седую, как говорят, старину. Это неверно. Седы — это мы, ибо мы старые. Свободный консерватор есть традиция, восходящая к юности России, к ее основам, истокам и первым путям. Свободный консерватор есть становой, народный путь. Это союз, создавший и хранивший державу.

Все, кто верен державе, все, кто носит погоны и форму, все, кто помнит о детях и храмах, — все свободные консерваторы. Такова тысячелетняя народно-дворянская традиция. Нам суждено создать новый тип государства, новый социальный тип промышленника, какого не было еще в мире, человека, сочетающего деловую хватку, ум, смелость с дворянским кодексом чести и верностью православию и державе. Эти три сочетания — ума, чести, и духа — мы должны прежде всего прививать молодым офицерам и курсантам.

История создавала великие типы воинов, благородные типы священников и монахов, святых подвижников крестьян, но высокоблагородного национального типа промышленника и купца не создала ни одна страна в мире, иначе мир сегодня не подошел бы к экологической проблеме. Новый духовный тип свободного предпринимателя могут дать только народные, православные, свободно-консервативные традиции, ибо Россия из всех стран мира в силу глубоко нравственного народного уклада ближе всех подошла к этому типу промышленника. Но для того, чтобы создать новую страну и новое общественное согласие, необходимо терпеливо, скромно идти к самоограничению и возрождению духовности.

Было бы лживой демагогией обойти в этой связи одну реальность нашего наследия. Если храм Христа Спасителя взорвал Каганович — то нам нет спасения. Нам никогда не осознать всю меру своей вины и задачи перед страной и детьми. Храм Христа Спасителя был взорван задолго до того, как был заложен. Первая трещина — от фундамента до купола —прошла, когда раскололась Русская Церковь при Никоне. Ужас этого раскола, это жуткое наследие получил Петр и на свой манер укрепил Церковь. Все, кто ничему не научился, все клирики, что лоснятся от гордости, обвиняют Петра. Но храм до основания был разрушен в XIX веке русской интеллигенцией, предавшей национальные святыни взамен за французские прелести. То высокообразованное общество, которое целое столетие обезьянничало и бегало за импортом за границу и ликовало, когда заблудшие, неряшливые и воспаленные террористы бегали с бомбами за старым царем.

Они со дня восшествия на престол и до последнего ночного смертного часа держали в осаде в родной стране царскую семью. Царя, которого даже Витте вынужден был признать самым деликатным человеком на свете. Государя, искренне приверженного русским основам и родной стране. Когда в отчаянии супруги, чтобы спасти детей, доверились простому мужику Распутину, — им устроили неслыханную в истории травлю. Никто из глумливого окружения не создал такой атмосферы, чтобы распутинщина была бы вообще невозможна. Об этом можно написать не одну книгу, но главный итог таков — если масоны убили в Екатеринбурге царскую семью, то нам нет уже ни спасения, ни прощения вовек. Мы доживем свой жалкий век обществом деградирующим, в сладострастном выискивании очередного козла отпущения. Пока мы наркотически и трусливо все взвалили на Джугашвили.

Мы можем создать ту страну, около которой спасутся другие. Кроме нас, на это никто не способен. Я и сам считаю, что одна из величайших трагедий России — это недостаточное уважение к частной собственности. Если человек не уважает даже собственность, разве он будет уважать жизнь или права человека?! И все же, что бы там ни говорили, а в истории человека со времен неолита только мы дерзнули растоптать душу капитала — то есть его мошну.

Кто сумел отвергнуть золото, только он способен теперь освятить его.

Как сказал офицер-поэт в 1812 году: “Дерзайте, россы! Гнет печали с унылых свергните сердец!”.

Без благородной и сильной армии и флотов нам это никогда не позволят сделать. Почему здесь надо было говорить о нашем трагическом наследии? Пусть попробует хоть один курсант, офицер и любой гражданин сделать хоть один верный поступок в жизни, не решив этих коренных вопросов. Согласие не может быть только для русских, белорусов и украинцев. Верно и то, что без гаранта этого братства триединства нет державы. Но согласие это возможно, когда все подлинно свободны. Когда крымские татары имеют равные права с литовцами, а курдам возвращена курдская автономная республика, что лежала между Арменией и Карабахом (советский Курдистан был уничтожен еще в 1937 году и первый стал жертвой национальных извращений); когда евреи имеют абсолютно те же свободы и культурную автономию, какиe имеют в США и Европе.

Мне, курдскому шейху и по отцу и по матери, с многотысячелетней наследственной традицией священства, где в горах тот истинный священник, кто лучший воин, быть консерватором велит Бог. Но слово “свободный” я все же отношу к великой русской традиции с ее тысячелетним вечевым строем жизни.

Вечевой этот строй со времен Андрея Первозванного сохранило воинство — это главное священство Руси, пережившее два тысячелетия. Витязи, которые привыкли проходить высочайший экзамен на культуру и святость жертвенным служением в битве.

Каждый парад на плацу, каждый развод караула, всякий смотр в гарнизоне — это не просто воинский строй и шествие, это подготовка к параду на священном Кремлевском холме. Это служба перед литургией верных. Поэтому главный человек в нашей стране — это солдат. Не любить его не может офицер, ибо солдат — это частица России. Солдат, что служит бескорыстно в наше время несунов и пайков, — есть главное чудо нашей страны.

Профессиональная армия и наемная армия — это понятия, редко совпадающие. Не потому ли американцы неуверенно топтались и маялись в песках вокруг Кувейта, что у них армии, строго говоря, нет, ибо наемник, как показывает история, — это не солдат. Подвиг за деньги не купишь, а самопожертвование тем более. Во Вьетнаме у них была всеобщая армия. Я тоже сторонник альтернативной службы. Пусть будет, как в Германии. Но только наемной армии нет ни в одной стране мира, даже в нейтральной Финляндии.

Кто хочет действительно помочь армии, кто любит солдатских матерей, пусть перестанет посылать в армию уголовников, больных мальчиков и детей матерей-одиночек. В стране нет ни одного офицера или генерала, который радовался бы, когда в армию присылают уголовников. Все матери и отцы, которые справедливо обеспокоены “дедовщиной” и болеют за судьбу сыновей, должны обращаться с протестами не к жертвам этой ситуации, то есть генералам, а к Верховному Совету и Верховному главнокомандующему, то есть Президенту. Кто хочет добра и детям и родителям, пусть ликвидирует стройбат. Министерство обороны уже не одно десятилетие заклинает, требует и убеждает аппарат и главу государства уничтожить стройбат и не посылать в армию уголовников и больных ребят. Пока же армию деморализуют. И есть ужа плоды: Румыния “великодушно” недавно заявила, что она не будет аннексировать Молдавию. Ну, спасибо. Порадовали до слез. Будем надеяться, что Финляндия не займет Перешеек, и т. д. и т. п.

Мне бы в этой связи хотелось кончить словами Карамзина, как спокойным эпилогом, устремленным в будущее: “Я не смею думать, что у нас в России было немного патриотов, но мне кажется, что мы излишне смиренны в мыслях о народном своем достоинстве, а смирение в политике — вредно. Кто сам себя не уважает, того, без сомнения, и другие уважать не будут”.

Достоинство призывает нас ни на кого не перекладывать свои грехи.

Мир надеется, что новый путь укажет Россия, ибо великий свет рождается из великих страданий.

Никто в мире не страдал больше России, Белоруссии и Украины, никто горше правороссов не испил чаши, потому за ними и слово. И в армии не будет порядка, пока солдаты — украинцы, белорусы и русские не сплотятся и не объявят себя гарантами совести, чести, оплотом справедливости и чистого солдатского братства, без “дедовщины”, уголовщины и изуверства. Как не будет порядка в стране, пока правороссы, то есть русские, белорусы и украинцы, не объявят свои республики гарантами новой федерации суверенных республик. Держава без гарантов не стоит. Гарантами державы могут быть те республики, кто и создал великую страну и братство на одной шестой суши.

 "Наш современник", 1991, №5